Новости – Общество

Общество

«Он не был диссидентом. Он был самодостаточным»

Фото: архивное

«Русская планета» и друзья Константина Васильева — о малоизвестных фактах жизни художника

Наталия Федорова

20 февраля, 2015 18:03

19 мин

Сегодня имя художника Константина Васильева широко известно в России, его работы растиражированы в календарях, открытках, журналах, книгах. Они стали едва ли не элементом массовой культуры, символами русскости, которые уже грозят превратиться в штампы. Однако при жизни художника его картины понимал и любил только узкий круг близких людей, да и судьбу Васильева вряд ли можно назвать ординарной. Друзья художника поделились своими воспоминаниями о нем с «Русской планетой».

«Я не мог с ним просто так расстаться...»

Современному человеку сложно понять, насколько разителен контраст между героями живописи Константина Васильева — викингами, полководцами, богатырями — и бытовыми и социальными условиями жизни художника в российской провинции середины прошлого века. В 1950-60-е годы, после войны, Казань пребывала в запустении. «Тогда на улицах Казани была разруха. А уж что творилось в деревнях...» — вспоминает близкий друг Васильева и директор его музея в Казани в течение долгих лет Геннадий Пронин. Но большую часть своей жизни Васильев провел в пригороде — в 30 км от города, в небольшом пристанционном поселке Васильево, на левом берегу Волги.

– Костя родился в образованной семье. Отец был директором военного завода в Майкопе, во время войны стал командиром партизанского отряда. Мать не могла уехать из города, потому что была беременна, и в августе 1942 года в город вошли немцы, а 3 сентября родился художник. Семь месяцев оккупации были очень тяжелыми, но все остались живы, и Васильев всегда говорил, что он ребенок войны. В 1946 году отца художника направили в Васильево, где их поселили в деревенском доме, — рассказала научный сотрудник казанского музея Константина Васильева Галина Ефимова.

Рисовать Костя начал с малых лет. Учителя говорили, что мальчика надо учить живописи. Однажды его отец увидел, что в Москве в художественную школу при институте им. Сурикова производится набор детей со всего Союза, и он тайком от семьи отправил туда детские рисунки Кости. Тогда будущему художнику было уже 12 лет, его пригласили на экзамены, и он стал учеником элитной московской художественной школы.

Правда, проучился он в Москве всего 3 года. Затем педагоги «попросили» родителей забрать его домой — после того, как получив задание нарисовать апельсин, он изобразил его в стиле запрещенного в те годы художника Сарьяна. В 1957 году Костя вернулся в Казань и сразу поступил на второй курс в казанское художественное училище. Именно в эти годы у него сформировался круг основных друзей, которые оставались с ним на протяжении всей его недолгой жизни.

– Впервые я встретил Константина, когда нам всем было по 18 лет. Нам нужна была квартира, и мы сняли вчетвером комнату в Казани. Там было два ученика худучилища — Васильев и Жарский, и два студента Казанского авиационного института — Олег Шорников и я. Когда я впервые увидел Костю, я сразу понял, что это особенный человек. Есть люди, у которых такой серьезный глубокий взгляд, и такие величественные движения... Я не мог потом с ним просто так расстаться. И когда он вернулся в Васильево, я стал к нему ездить по выходным, и мы дружили до конца его жизни, — вспоминает Пронин.

Окончив училище в 1961 году, Васильев получил направление в маленький городок Татарстана — Мензелинск, но, к его облегчению, место там оказалось занято, и он вернулся в Васильево. Так никогда он и не числился ни в каком учреждении подолгу, средства на жизнь добывал с помощью случайных заработков — работал учителем черчения и рисования в поселковой школе, художником на васильевском Стекольном заводе и Лесокомбинате, рисовал даже карикатуры для журнала «Чаян».

– Долго нигде не выдерживал, работа эта была для него ужасная — надо было писать плакаты «Вперед к победе, к коммунизму!», писать на ящиках «нетто», «брутто». Он тосковал, уходил, но, когда деньги заканчивались, снова был вынужден поступать на завод, — вспоминает Пронин.

Главным делом для него была та работа, что начиналась, как правило, с наступлением ночи. Когда вся семья затихала, он мог позволить себе запереться в комнате и, надев наушники с горячо любимой им классической музыкой (любил Шостаковича, Бетховена, Вагнера, Прокофьева, Чайковского), писать до самого утра.

В молодые годы, будучи студентом училища, Константин увлекался абстракционизмом и сюрреализмом, написал известную серию портретов любимых композиторов в условной манере, картины-впечатления от симфоний Бетховена, Вагнера, Шостаковича. Но вскоре художник разочаровывался в беспредметном искусстве, и поиск нового направления, вдохновляющих образов проходил болезненно.

– Единственное, чем интересен сюрреализм, — делился он с друзьями, — это своей чисто внешней эффектностью, возможностью открыто выражать в легкой форме сиюминутные стремления и мысли, но отнюдь не глубинные чувства.

Константин занялся пейзажными зарисовками, он всегда любил обрывистые, почти заросшие лесом берега Волги, далекий белый монастырь, который виднеется на склоне, сказочный остров-град Свияжск, видный со стороны Васильево. Не раз он отобразил все эти пейзажи, особенно зимние, в своих работах — они стали органичной средой обитания его героев.

Васильева с детства увлекали былины — славянские, старославянские, русские былины, мифы Скандинавии. Он любил творчество Васнецова, Нестерова, у него хранилась редкая грампластинка, на которую были записаны чуть ли не с дореволюционных времен голоса сказителей. Как говорит его друг, ныне богослов, протоиерей Игорь Цветков, когда художнику потребовалось выбраться из «заброшенности скудного века, возвратить бытию утраченный смысл», именно эти мифические герои смогли ему помочь. И он вышел на те «формы мифа, которые некогда давали возможность человеческому существованию хотя бы минимальную осмысленность».

Писал картины поверх портретов вождей

Васильев очень редко выезжал в Казань, и из связи с внешним миром у него был только старый радиоприемник «Балтика» — ни телефона, ни телевизора. С его помощью он ловил BBC, но только для того, чтобы послушать современную музыку, которая сейчас стала уже классической — новую венскую музыку, Шенберга, Веберна, Берга. Друзья считают, что изоляция Васильева была добровольной, хотя и мучительной.

– Ему не надо было советского общества. Никаких тусовок он не признавал и не любил. В то же время Васильев не был диссидентом. Он просто был самодостаточным. Иногда выезжал в Казань, в Москву, но только на какие-то события. Например, вдруг приехала в Москву немецкая опера — а он как раз тогда любил Вагнера, Бетховена. И мы поехали, кое-как достали билеты. Что ему не нравилось в советской власти, так это запустение и застой. Он относился к советской власти как к неэстетической. Потому что то, что мы бедно жили — этого мы не очень замечали. Как-то мы привыкли жить по средствам, сколько было возможностей — поесть, одеться более-менее прилично. Константин, кстати, одевался очень скромно, но удивительно элегантно. Он был как артист, высокий, всегда спина прямая, жесты величественные, осознанные. Ему не надо было много от жизни. Мы были в работе, творчестве. Открыто с властями он не враждовал, считая, видимо, что «кесарю кесарево», и каждый должен делать свое дело. Он не стремился попасть в члены Союза художников, вообще никуда не лез: ни в очередные планы выставок, ни в фотообъектив... Творчество и самообразование его заботило больше, чем известность, — говорит Пронин.

Так получилось, что из-за перехода из одной школы в другую в детстве Васильев не был пионером, затем он так же случайно избежал вступления в комсомол. В Союз художников Васильева не приняли, при жизни не было проведено ни одной его персональной выставки.

– Идеологически Васильев не укладывался в рамки соцреализма тех лет: надо было писать портреты передовиков производства, рабочих, колхозников, стройки пятилетки. Ему даже соседка по васильевскому дому говорила: «Поезжай на БАМ — станешь богатым», но ему это было не интересно. Он получал отповеди в газетах. Особенно жаркая дискуссия разразилась после его гибели. Когда друзья и родственники начали бороться за открытие музея Васильева, сотрудники казанских музеев встали горой против — в ход шли идеологические аргументы, — рассказывает Галина Ефимова.

– Васильев не был тщеславен. Но ему нужна была обратная связь, реакция публики. Он не был замкнутым человеком, он был живым человеком, который хотел общаться с людьми. Нельзя сказать, что в городе его не знали. Иногда, когда устраивались комсомольские выставки, раз в год, его приглашали как молодого художника. И там он выставлял три масляные картины и несколько портретов композиторов, — говорит Пронин.

В среде казанской интеллигенции Васильева знали, среди его знакомых, которые приезжали к нему в Васильево смотреть картины, были профессора казанского университета, писатели и музыканты. Не принимала и «замалчивала» существование художника именно художественная среда. И этого в те годы, когда социальные институты диктовали, кто может быть известным и востребованным, было достаточно, чтобы Васильев оказался в изоляции. Как говорят его друзья, к Васильеву другие художники испытывали сильную, доходящую до смешного, зависть.

– Был такой художник Родионов, у которого дача была в окрестностях Васильева, так, проезжая мимо дома матери Васильева Клавдии Парменовны, он всегда высовывался в окошко и кричал: «Ваш сын — говно!», — вспоминает друг Васильева Олег Шорников.

Единственными покупателями картин Васильева были его друзья, но плата была условной: банка меда, кисти и краски... В то время в Казани был всего один художественный салон, но в нем выдавали краску только членам Союза художников. И друзья всеми правдами-неправдами добывали Васильеву краску, холсты в Москве, Ленинграде.

– Когда разоблачат какого-нибудь вождя, ему отдают портреты из клуба, он отмывает холст в тазике с бензином, потом заново грунтует и рисует свою картину. Или художники отдавали ему испорченные картины, он их отмывал и писал. Доставали бортовки — ткань на грубой льняной основе. На картоне писал — рядом находится Лесокомбинат, он брал отходы, — рассказывает Пронин.

Васильев тяготел к крупным полотнам, но их было трудно разместить в его маленькой комнатке-мастерской. Он укреплял холст на потолке, работал по стене и заканчивал работу на полу. Правда, незадолго до смерти художника его друг, Олег Шорников, устроил Васильева лаборантом в загородную обсерваторию, где предоставил ему большое помещение. Там Васильев написал такую известную работу, как «Человек с филином».

Только под конец жизни, за год до смерти, Васильеву удалось устроить две так называемые неофициальные персональные выставки. Союз художников не давал на них добро, и работы выставлялись, по ходатайству профессуры, в зале казанского университета и, с разрешения директора, в клубе «Льнокомбината». Однако эти выставки, изначально устроенные для студентов и рабочих, вскоре привлекли к себе внимание широкой публики — казанцы шли потоком.

Повышенный тонус героического

Скромная жизнь художника не позволила ему обзавестись собственной семьей.

– Его очень любила мама, сестры. И даже когда у него не было работы, мама всегда ему говорила: «Похлебку-то я тебе всегда приготовлю, ты самое главное — рисуй». Его первая любовь — Людмила Чугунова, эта женщина и по сей день живет в поселке Васильево. Красавица. Они познакомились, когда ей было всего 14 лет, ее привела в дом сестра художника. Он увидел ее, влюбился, много ее рисовал — женские профили, впечатления от их встреч, переписок. Года четыре они встречались, а потом поссорились. Сестра Валентина рассказывает, что скромный быт художника не соответствовал представлениям возлюбленной, а особенно ее мамы, о том, как она должна жить. Влюбленные расстались, он порвал все ее фотографии. А потом идею порванных фотографий, несбывшейся любви он передал в своих работах — цикл «Икона памяти». Васильев не раз влюблялся по жизни, даже делал предложение, но не получалось... У него был свой любимый женский тип — он отображен в работе «Ожидание», — рассказывает Галина Ефимова.

– Я думаю, что он не страдал от одиночества. Он мог сам с собой общаться, он мог все время раздумывать, слышать музыку жизни. У него был все время какой-то повышенный тонус. Не как у обычного человека. Он мог в любом человеке или явлении увидеть что-то красивое, возвышенное. И остальную низкую часть пытался подтянуть к высоте, и это ему помогало жить. Поэтому ему не было скучно, — размышляет Пронин. — В общении он и нас держал в черном теле. Костя не допускал, чтобы мы транжирили время на ерунду, он просто уходил от нас — и все, и мы чувствовали, что нельзя размениваться по пустякам.

Редкие встречи с друзьями Васильев приурочивал к открытию картины. Как правило, он заранее рассылал пригласительные открытки своим ближайшим пяти друзьям. Обычно Олегу Шорникову заказывались стихи и называлась тема картины, кому-то еще поручалось найти запись соответствующей музыки, шампанское и так далее.

– Я приходил к Косте домой … всегда со смешанным чувством необходимости и нежелания. От опасения нарваться на попойку с маршами и прочим ритуалом, который казался мне немного нелепым. Но главное, как-то не особенно приятно было находиться в обществе его персонажей — всех этих викингов и витязей, маршалов и генералиссимусов, валькирий и рыжих красавиц с роковыми, чуть не до озверелости, глазами. Это было ощущение какой-то скандальной несоответственности ежедневному, «реальному» миру, грозившей — в своем убийственном упрощении — перейти в банальность, — говорит Цветков.

Мои картины не нужны Отечеству

– Я удивляюсь, как это произошло. Это всегда происходило как-то неожиданно. Вот мы сидим, пьем чай. Я ему какую-то очередную философскую теорию рассказываю, которую недавно прочитал. Он вроде бы слушает, а потом говорит: «Замри!» И вынимает из одного кармана блокнот, из другого — карандаш, и начинает меня рисовать. Оказывается, он меня и не слушал вовсе, а присматривался, с какой бы стороны меня изобразить. Так же точно в какой-то день мы сидим и разговариваем не спеша. И вдруг он берет какой-то листок, вырванный из тетрадки, и пишет что-то карандашом. Написал и подал мне. Я взял, читаю... А там написано: «Если мои картины не нужны Отечеству, то все мое творчество следует признать неудавшимся», — вспоминает Пронин.

В начале 1976 года Васильева вместе с его тремя друзьями — Шорниковым, Прониным и Анатолием Кузнецовым, вызвали в Комитет государственной безопасности, «на Черное озеро». Кто-то из соседей Васильева донес, что они якобы слушают фашистские марши. Предъявили обвинение, что они читают «Протоколы сионских мудрецов», Ницше, Шопенгауэра...

– Я как-то принес Косте пластинку с «Прощанием славянки». Ему очень этот марш понравился. Он вообще был поклонник монументального, большого стиля в искусстве. Возьмите его портрет Жукова, картины по мотивам Вагнера, древних саг... — говорит Олег Шорников.

– У нас была просто компания любящих настоящее искусство, литературу, философию людей. А нам хотели пришить «организацию», — вспоминает Пронин.

Примерно через год после посещения «казанской Лубянки» Васильева не стало — случайность это или нет, сегодня уже никто не докажет. Редко кто из близкого окружения художника не слышал его вечного припева: «Я долго не проживу». Но смерть Васильева была неожиданной для всех, кто его знал. Ему было 34 года. Одни его друзья говорят, что его вместе с товарищем выбросили из электрички. Другие видят политические мотивы в его смерти и допускают, что Васильева толкнули под поезд. Геннадий Пронин привел нам свою версию:

– Васильев вместе с товарищем переходил железнодорожные пути на сортировочной станции «Лагерная» под Казанью. Было темно, со всех сторон — свистки, гудки. И чтобы попасть на платформу, где останавливаются электрички, нужно было пройти через двое путей. Первым шел Аркадий Попов, а за ним Константин. И вдруг из-за крутого поворота вырвался поезд дальнего следования, который на огромной скорости мчался в Казань. И Константин это увидел и стал тащить Аркадия назад, а тот упирался, мол, успеем. Они замешкались и их обоих сбило поездом. Если бы Константин не тащил его с путей, он, может быть, и остался жив, но он хотел его спасти.

Посмертная слава

– Что их могло заинтересовать в такой поздний час на этой станции, где разгружаются, грузятся и формируются товарняки, и где и жилья-то как такового нет? Почему более двух суток о гибели художника не извещали семью, хотя при нем были документы? Многие и сегодня утверждают, что это было убийство... А в те дни вообще мало кто в этом сомневался. Но даже если за непосредственную причину смерти принять нелепое ДТП, нельзя сказать, что трагический конец художника был случаен. Художника убивали. Убивали изуверски расчетливо, методично. Убивали недопущением к зрителю, на выставки, к давно заслуженной им славе, к творческому заработку, на который он мог бы жить и спокойно, а не урывками, работать, не пускали на широкий творческий простор, в каком он, может быть, более всех нуждался. Трагический исход был предрешен, — уверен писатель Александр Лавришко.

В тот же год, когда погиб Васильев, в Казани состоялась полномасштабная выставка его произведений в Молодежном центре, и тогда вся Казань шла потоком на выставку. О нем писали всесоюзные газеты. Посыпались публикации в центральной прессе с обвинениями в адрес властей, которые не помогли художнику при жизни. Комсомольцы Казани встали горой на защиту старого дома, в котором жил художник, чтобы сделать его музеем. Работы Васильева стали оцениваться в тысячи и миллионы рублей. В 1982 году ему присудили премию Ленинского комсомола им. Мусы Джалиля. Во многих городах страны создавались центры любителей творчества Васильева. Его работы кочевали из одного города в другой — это была постоянно действующая передвижная выставка.

Однако музейная, художественная среда противилась созданию музея Васильева в Казани, и мать художника и его сестра вскоре уехали в Коломну.

В Казани музей Васильева был создан только в 1995 году — по инициативе и под руководством друзей художника, правда, в спальном районе города. Через год в Васильеве был открыт для посещений дом-музей. В 1998 году открылся музей Васильева в Москве, который существует и сегодня. В прошлом году казанский музей Васильева из спального района перенесли на центральную пешеходную улицу Баумана. Там в шести залах собрано свыше 150 работ художника — 85% из написанного им.

ТЕГИ

поддержать проект

Для поднятия хорошего настроения, вы можете угостить наших редакторов чашечкой кофе

Маленькая чашка кофе